Религиозная жизнь Англии еще с XVII в., как известно, была подчинена капиталистическому развитию. Поэтому, наряду с основной религией – англиканством, наиболее капитализированное общество являлось «твердынею самого строгого евангелического протестантизма»,[50] особенно в тех местах, где «главное население состояло из богатых купцов, отправляющихся каждое утро в 9 часов с омнибусом в Сити в их торговые конторы[51]».
В то же время некоторая часть английского общества принадлежала к католическому вероисповеданию, и, кроме того, в Англии велась пропаганда иезуитов (как уже говорилось, к ним принадлежал и один из русских эмигрантов, В. С. Печерин). От его взгляда не укрылось, что английский (точнее, англиканский) вкус отразился даже на английском католицизме, что выразилось в определенной простоте церкви по сравнению с континентальной: «Я нашел тут более простоты и вкуса, чем в бельгийских церквах, где церковные украшения часто сбиваются на кукольную комедию или на вызолоченные пряники»;[52] «Проповедь была… просто читана с тетради без декламации и жестов. Англичане терпеть не могут итальянского размахивания руками и поддельного французского энтузиазма…».[53] Даже католикам в Англии не было свойственно, по мнению В. С. Печерина, «ни малейшего клерикального педантизма».[54]
Столь же проста была, по мнению русской эмиграции, и английская кухня: « . мы присели в кабачке выпить стакан пива, и при этом случае я видел английскую кухню, доведенную до самого простого выражения: какой-то путешественник из простого народа схватил на вилку большой кусок сырого мяса и, подержав его несколько минут над огнем камина, принялся кушать без дальнейших церемоний».[55]
Русскому эмигранту, даже в высшем обществе привыкшему к определенной соборности и общинности, бросался в глаза и индивидуализм капиталистического образа жизни: «Такого отшельничества я нигде не мог найти, как в Лондоне… Нет города в мире, который бы больше отучал от людей и больше приучал бы к одиночеству, как Лондон. Его образ жизни, расстояния, климат, самые массы народонаселения, в которых личность пропадает, все это способствовало к тому вместе с отсутствием континентальных развлечений. Кто умеет жить один, тому нечего бояться лондонской скуки».[56] В то же время «… нервные, романтические натуры, любящие жить на людях, умственно тянуться и праздно млеть, пропадают здесь со скуки, впадают в отчаяние» и замечают «холодность англичан».[57]
В глаза бросались также «чопорность английских дворецких», «величественность слуг»: «Аристократические отели – «официанты в них совершают службу с важностию наших действительных статских советников прежнего времени»;[58] «в градусе поворота головой и глазами, и в тоне, которым он отвечал «Yes, Sir», можно было до мелочи знать лета, общественное положение и количество издерживаемых денег господина, который звал».[59]
Таким образом, капиталистическая Англия соседствовала с аристократической, где даже слуга был «аристократ по убеждениям, по общественному положению и по инстинктам».[60] В этой Англии «расчетливые скептические и эгоистические европейцы»[61] удивлялись «серебряному подносу со счетом, приводившим в уныние неопытного путника».[62]
Русским эмигрантам бросалась в глаза и «британская надменность»:[63] «Если приезжий удерживает свой костюм, свою прическу, свою шляпу, оскорбленный англичанин шпыняет его, но мало-помалу привыкает в нем видеть самобытное лицо. Если же испуганный сначала иностранец начинает подлаживаться под манеры англичанина, тот не уважает его и снисходительно трактует его с высоты своей британской надменности».[64]
В то же время замечалась и растущая коммерциализация культуры – тот же пример Марии Корелли: «Излюбленная большой публикой романистка усиленно занята в Стратфорде судебными процессами и саморекламированием»,[65] которая «привлекла к суду критиков, отозвавшихся непочтительно об ее произведениях, и получила фартинг (т. е. копейку) за «убытки». Месяца два тому назад она начала процесс против типографа, обвиняя его в том, что тот выпустил в свет открытки с портретом романистки. Мария Корелли нашла, что на портрете у нее «глупый вид», и притянула издателя к суду «за клевету». Присяжные оправдали издателя, и романистка должна была заплатить судебные издержки».[66]